Профессия патологоанатома, как и другие, сопряженные со смертью, часто связана со многими мифами, стереотипами и вызывает неоднозначную реакцию окружающих. Многие убеждены, что патологоанатом занимается исключительно вскрытием умерших. Это большое заблуждение. На три четверти его работа связана с исследованиями на благо живых пациентов, и на 25 процентов – это работа с телами, чтобы понять причину смерти. И такое исследование тоже проводится на благо живых.
Мы буквально напросились на интервью к заведующему патологоанатомическим отделением городской многопрофильной больницы Владимиру Штефанову, при содействии пресс-службы горбольницы. Владимир Ильич, как и его ближайшие коллеги, привык оставаться, что называется, за кадром, тем не менее, пусть и не на все, но ответил на наши вопросы. Беседа получилась довольно интересной.
– Владимир Ильич, расскажите о работе вашего отделения.
– Патологоанатомическое отделение было сформировано в 1975 году. Там работал всего один патологоанатом, Варич Николай Павлович. В 1988 году он уехал в Кустанай и до пенсии там работал. Потом произошло объединение. Этот морг принадлежал медсанчасти, а при городской больнице, она тогда находилась по улице Парковой, был свой морг, где работал Кудрявцев, имени не помню, к сожалению. Так вот эти два морга объединили, с целью улучшения прижизненной диагностики и диагностики причин смерти, и в 1979 году образовался городской морг. Я пришел сюда работать в 1984 году, по распределению после института и прохождения интернатуры в Кустанайской областной больнице имени Владимира Ленина. Ни одного патологоанатома в Рудном на тот момент вообще не было.
Отделение работает не только с телами умерших, не только определяет причину смерти, но опосредованно, через клинические дисциплины, мы работаем с живыми людьми. В каком плане? Если врач во время операции удаляет какой-нибудь орган или ткань, в обязательном порядке, в 100 процентах случаев этот орган посылается к нам на гистологическое исследование, есть соответствующий приказ Министерства здравоохранения. Последы (плаценту, пуповину и плодовые оболочки) после родов тоже присылаются к нам. После того, как лаборанты провели обработку биопсийного и операционного материала, врач сморит под микроскопом тончайшие срезы тканей – толщина среза от трех до семи микрон, определяет, какой патологический процесс происходит в этом органе или в ткани, и дает заключение врачу-клиницисту. И врач при дальнейшем лечении ориентируется на заключение патологоанатома.
– Насколько часто заключение патологоанатома влияет на ход лечения и судьбу пациента в целом?
– Бывают случаи, когда лечащий врач даже не предполагает, какой процесс происходит в организме пациента. И выясняется это только после гистологического исследования.
– А бывает, что биопсийный материал попадает на гистологическое исследование уже слишком поздно, и человеку уже не помочь?
– Бывает. Что с этим делать? Надо улучшать качество прижизненной диагностики, нужно новое диагностическое оборудование. У нас процент таких случаев, о которых вы спросили, очень сильно уменьшился после того, как в больницу поставили компьютерный томограф. Резко снизилось количество расхождений диагнозов – клинического и патологоанатомического. КТ – это один из самых современных и объективных методов исследования.
– Медицина испытывает кадровый голод. Ваше отделение его ощущает?
– Да, огромный. Большинство студентов медвузов хотят быть хирургами, анестезиологами, акушерами-гинекологами. То есть выбирают те профессии, которые благо людям приносят. Когда врач лечит больного, и он выздоравливает, врач видит плоды своей работы, хирург, убирающий опухоль, практически сразу видит результат своего труда. А наша профессия считается непрестижной. В нашем отделении два патологоанатома – я и моя коллега Ирина Черняева, раньше всегда работали три врача, и ставок у нас было больше. Если по годовым отчетам посмотреть, мы вдвоем работаем примерно на шесть-семь ставок. Плюс к таким нагрузкам и вредность профессии. При этом главный врач городской многопрофильной больницы Талгат Кайкенов всегда готов выделить ставки, только бы люди пришли. Но не идут. Последний доктор, который к нам пришел, это была Ирина Черняева, но с тех пор прошло больше 20 лет.
– Как оцениваете зарплату в вашем отделении, учитывая, что в работе присутствует вредность?
– Когда начинал работать, доплата за вредность была 15 процентов от оклада, и это сильно чувствовалось. Сейчас нам снизили вредность, проценты вообще убрали, а сделали доплату в номинальных денежных единицах. У меня, как у врача, заведующего отделением, с высшей категорией и стажем 40 лет, доплата составляет 10618 тенге. А у других сотрудников и того меньше. Если у нас медицина всегда финансировалась по остаточному принципу в сравнении с другими сферами, то патанатомия в медицине финансируется по остаточному принципу.
– Сколько времени уходит на вскрытие и обязательна ли эта процедура?
– Часть работы (механическое раскрытие полостей, извлечение всех органов и тканей) делают санитары, а потом работает врач, производит анализ, исследование, это занимает времени в пределах часа. В ходе вскрытия набираем частички измененных органов и тканей, потом они идут в так называемую «проводку», лаборант в течение недели обрабатывает материал, а через неделю смотрим их под микроскопом, записываем, какие изменения произошли в органах и даем заключение.
Вскрытие проводится в 100 процентах случаев тем, кто умер от насильственной смерти, это по линии судебно-медицинской экспертизы, от особо опасной инфекции, при материнской и младенческой смерти. Вскрытие не проводится, если человек умер от длительно текущего хронического заболевания, или по старости. В Казахстане вскрытие не проводится и по религиозным мотивам, но за исключением четырех случаев, о которых сказал ранее. Вообще, никогда не настаиваем на вскрытии. Родственники имеют право отказаться от вскрытия, это прописано в Кодексе о здоровье.
К слову, в наше отделение хотят поставить эндовидеостойку, чтобы не пришлось полностью разрезать полости человека для извлечения органа, а через небольшие, тонкие проколы осуществлять диагностику.
– Часто ли приходится заниматься детьми?
– Сейчас детские вскрытия проводим намного реже, чем раньше. Когда только пришел сюда работать, было до 70 вскрытий в год только детей из родильного дома, умерших и мертворожденных. Сейчас, повторюсь, намного реже. Потому что улучшились условия выхаживания новорожденных, диагностические возможности врачей на более высоком уровне. Сегодня, если рождается мертворожденный, то только глубоко недоношенный – от 500 до 1000 грамм.
– Вскрытие в случае насильственной смерти не проводите?
– Этим занимается судебно-медицинская экспертиза (СМЭ), наши соседи. Судебно-медицинский эксперт и патологоанатом – практически смежные профессии. Мы работаем в одном месте и видим работу друг друга, и разбираемся в работе друг друга. Мы можем даже помогать друг другу. И в рамках медицинского приказа нас могут привлечь к судебно-медицинским экспертам, чтобы помочь определить причину смерти. Иногда бывает, что начинаем вскрытие, и выясняется, что присутствуют факты насильственной смерти, тогда вскрытие приостанавливается и тело передается в СМЭ.
– За вашу 40-летнюю практику были ли случаи, когда вскрытие показало то, о чем и подумать не могли?
– Конечно, были. Был очень интересный случай, лет 10 назад. Вскрывали мужчину старческого возраста. И когда открыли грудную клетку, начали извлекать легкие, страшно удивились: легкие были покрыты панцирем из костной ткани. Потом, когда разговаривали с родственниками, выяснилось, что во время войны мужчина был в плену, в концентрационном лагере. И мы предположили, что, находясь в концлагере, он, скорее всего, перенес пневмонию с плевритом, при котором на легких появляются гнойные наложения, и этот гной организовался, и за годы в концлагере всё это проросло и превратилось в костную ткань. Если бы не выяснили, что умерший был в концлагере, для нас бы его легкие в панцире остались загадкой.
Были и другие случаи. Но они больше интересны судебной экспертизе. Допустим, ребенок поперхнулся маленькой аквариумной рыбкой, и она заскочила ему в трахею и перекрыла просвет. Почти моментально произошло удушье. Нелепые смерти, к сожалению, случаются.
– Патологоанатом – это опасная, вредная профессия?
– Психологически не просто вредная, а еще и очень тяжелая. И, может быть, тяжелая даже не от того, чем занимаемся в секционном зале (вскрытие), а тем, что под нашими окнами родственники постоянно плачут. Это тяжелее намного. К вскрытию привыкнуть можно, к нему относишься как к исследовательскому процессу, а когда слышишь плач, стоны родственников умерших – к этому привыкнуть невозможно.
– Как относитесь к смерти?
– Пока хочу жить. Считаю, что люди должны как можно дольше жить.
– В загробную жизнь верите?
– Нет. Там что-то другое. Жизнью это назвать нельзя.
– Этический кодекс патологоанатома – как у любого врача?
– Официального не встречал, думаю, что клятва Гиппократа – главный этический кодекс каждого, кто ее приносил. Мой личный этический кодекс – это вежливость, желание помочь человеку – клиническому врачу, который приходит на вскрытие, родственнику, который интересуется причинами смерти близкого человека.
«Mortui vivos docent» («Мертвые учат живых») – девиз европейских анатомов, известный с XVI века.
Елена ВОРОНИНА,
фото предоставлено
Владимиром ШТЕФАНОВЫМ